Созвездие Чаши - Страница 42

Замолк, понимая, что слова рассыпаются на молекулы и теряют всякий смысл. Но подростки уже откликнулись, голоса зазвучали — единый хор, и даже смотреть не надо, тембр голоса неважен, все равно можно понять, кто говорит:

— Это называется — массовое самоубийство.

— Ага, как лемминги, непонятно с чего бегут лавиной и кидаются в море с обрыва, — встрял Хезе.

— Заткнись, естествоиспытатель…

— Ну ты, блин, даешь…

— Снегирек, ты серьезно?

— Тихо! — оборвал разговоры Мирах. И повторил вопрос Шаулы: — Ты серьезно?

— Вполне.

— Но зачем, психи мы, что ли? — Регор аж приподнялся.

— А затем, что неохота здесь подыхать… кем бы мы не считали себя, хоть звездами мировыми…

— А то наружу не выходили! Вон, Нунки едва не отправили!

— Да вы что, ребята, — заволновалась Майя. — Если мы будем вместе держаться, ну, как вчера… мы все выйдем отсюда!

— Ну, допустим, продержимся все. Даже если нас всех чудом на свободу выпустят… Другие-то придут.

— Ты этим другим кто? Сват, брат? — спросил Регор.

— Может, и брат… если не больше. Нас Чаша связала. — И глянул на Ришу. Та покусывала кончик косы.

— Что бы ты понимал… — пробурчал Регор. — Без году неделя…

Необидно так пробурчал, сам сознавая, что огрызается для виду лишь.

Мирах потер пальцем уголок рта.

— Я не хочу умирать.

Подростки замолчали, переводя взгляд с Альхели на Мираха. Тот продолжал:

— Мы часто выходим командой в Чашу, и даже синяки не всегда получаем. Если и вправду — всем… пёс ее знает, может, Чаша и впрямь свихнется… или вовсе сдохнет. Только не думаю, что все целы останутся. Так, как вчера, вряд ли повезет. Но, если все поведут себя честно… то кто-то останется наверняка. Так что… я пойду.

Охнула Риша.

Нунки, и без того в последние дни бледный до зелени, побледнел еще больше, сказал едва слышно:

— Ты ведь все понимаешь. Ты хочешь разрушить то… где ты себя нашел? Лишь бы… — осекся.

Тот на удивление мирно спросил:

— Нунки, Снегирь наш не прав?

— Он… прав. Но ты…

— А тебе не пофиг, что думаю я, если тоже признаю — он говорит дело?

Порой птицы сидят себе спокойно на проводе или на ветке, и вдруг, подчиняясь неслышному и невидимому сигналу, взмывают ввысь и несутся, как оглашенные, расправив крылья, безмолвно или по-своему крича на лету.

Вот и взлетели.

— Если сложно сказать да… то есть, если вы думаете, что я прав… — сбился Альхели. — Ну, кто не согласен, скажите, что ли!

Хмыкнул Регор. И — тишина. Тогда воздуха в грудь набрал, будто не с вышки даже, а с края площадки прыгать собрался:

— Так девочки останутся, а мы…

— Нет, Сверчок, — неожиданно ласково сказала Нашира — вот ведь, уши… и прозвище разузнала. — Нет. Идти, так всем. Потому что если не выйдет, мы так и не поймем — может, сами виноваты, что разделились. И вас всего девять будет — мало для Чаши.

— Но ты же не станешь их заставлять, — тихо сказал Эниф. — Ну, ладно, Шаула, ты…

Тайгета хмыкнула, приникла к Гамалю.

— Не надо нас заставлять, — печально сказала Майя. — Мы все-таки вместе… одна команда. Это уж совсем назад отматывать надо, чтобы иначе… я не хочу.

— Риша, — обернулся Альхели, — Пожалуйста. Я очень хочу, чтобы ты осталась. Это ведь правильно — женщины всегда оставались… ждали дома.

— Нет у меня дома, Сверчок. Я тут живу, понимаешь?

Мира не вымолвила ни слова, хмуро чертила на плите непонятные знаки то указательным пальцем, то мизинцем.

— Но ведь надо, чтоб кто-то ждал…

— Не надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Иначе один не вернется, а другой будет ждать вечно. Ты сам это затеял, Сверчок. Ты умница… даже если нам не позволят спуститься в Чашу. Просто очень хорошо, когда — вместе.

Он обвел глазами подростков. Тайгета положила голову на колени Гамалю и тихо мурлыкала песенку, глядя в небо. Наос улыбался смущенно, глядя на Сверчка:

— Ну, ты чего?

«Что же я наделал», — подумал Сверчок. Но ни слова не произнес.

Это в сказках герои разводят лирику с прощаниями и взмахами платочков из окна. Только по-быстрому обнялись те, кто сроднился с другим — а некоторые и без того обошлись, все равно вместе. На сей раз не сорвали ни одного листика с заветного цветка Майи. Забыли, наверное…

Больше всего они опасались, что всем спуститься им не позволят — это одного не удержишь, не успеешь перехватить, а их — целых пятнадцать. Они не думали об осторожности — сыпались вниз горохом, едва не срываясь с перекладин.

Сирена взвыла, когда почти все уже стояли на кольце — а люди в серой форме лишь сейчас оказались наверху, на площадке.

Они успели.

Но что-то сказать уже времени не было.

А Чаша — проснулась.

«Шестерка» считалась самой опасной, для половины уж точно смертельной. А ведь прошли — и все целы остались, отделались пустяковыми травмами. Только в юности подобный бред придет в голову: шесть — опасно, семь — смертельно, и восемь смертельно… а вдруг пятнадцать прорвутся?

Чушь несусветная. Но когда же рисковать, как не в юности? Когда только за собственную жизнь отвечаешь, и, по чести сказать, не веришь, что можно ее потерять? Сколько бы слез ни пролил над товарищами, а в свою смерть — не верится.

Земля не просто ходуном ходила — она попросту уже была не землей, а чем-то чужим и безумным. Они бежали, и кто-то падал, и не все поднимались.

Мирах упал — позвоночник хрустнул, как сломанный пополам стебель; распахнутые глаза неподвижны, а ртом все пытается ухватить воздух, как можно больше. Риша поцеловала Мираха в лоб и побежала дальше, потому что помочь ему могла только так.